В редакционный портфель Aesthetoscope
На главную страницу

Татьяна Сапрыкина
Ловушка для Лоры

- Черти понесли тебя в лес!
Мошка высовывала язык, чтобы на него смотреть – еще зачем же? Язык был черный.
- Хватит лопать, пошли.
Пощупала лицо.
- Щеки болят.
- Не щеками люди ходят. Ну! – Димка поддел кроссовком сестрин плотненький бок.
Мошка похлопала себя, положила в рот еще ягоду, пожевала, подумала.
- Нога тоже.
- Свяжись с тобой. Нужен этот веник, завял вон.
- У нас таких нету.
- Был уже подарок. Чего еще?
Мошка - колобок колобкович, перекатилась на живот, чтобы любоваться на букет, который перед тем пристроила у коряжки на хребтине.
- Стемнеет скоро, вставай, - заорал Димка. – Велик теперь где искать?
- Устала я, - сквасилась Мошка, - нога болит.
И дрыгнула ногой – как без того?
- Мозг у тебя болит, - бесился Димка.
Однако он удобно усадил ее на закорки, поправил, что надо, а рюкзак, в котором у них лежали духи маме на день рождения, повесил на грудь – лямками назад.
- А у тебя мох весь скоро вылезет, - пухлой молочной ладошкой Мошка беззлобно хлопала Димку по макушке. – А у меня нет.
Заблудились дети. Дети заблудились. Выехали рано, не сказались даже, думали, в обед вернуться. В соседний поселок, побогаче, маме за подарком. Не по трассе решили, по трассе машин вон сколько, а по глухой, кривой дороге, по сторонам овраги и лес – так и быстрей. И понесло на обратном пути уже Мошку цветы рвать. Дальше – дальше.
Димка кусал губу. Не могли они заблудиться. Сколько хожено. И вроде шли туда, а все выходило, что назад, все нет просвета.
Мошка ехала, положив щеку брату на голову. Ехать ей было скучно. Поэтому она стала трогать Димку за нос, как за руль и поворачивать его.
- Ссажу сейчас. Живи с медведем. Если нет, дома в сарайку запру. Взял ее, а!
- Я бы маме сказала, - зевнула Мошка.
Букет ехал у Димки на плечах и колол ему шею (может, еще и жуки какие там), Мошка прижимала его.
- Огоньки эти стоять не будут, десять раз тебе говорил.
- Будут.
-Тьфу!
- Дятел.
- Еще скажи!
- Дятел! Нос вон какой.
Димка психанул и спихнул сестру со спины.
- Сама иди.
Она скривилась, но, прижимая цветы, охотно дунула вперед.
- Нога у нее болит, - Димка потрогал рюкзак и расстроился. - Чего же это я мест не узнаю? А?
- Смоооотриии!!!
На поляне стоял ящик. Очень большой ящик.
- Дом! – обрадовалась Мошка – нога, щеки – ерунда, она вся сама устала – целиком – это да.
Скорее уж курятник. Больно небрежный.
Или будка.
Но это был ящик. Сколоченный из старой мебели, не из чего другого – из спинок, дверей, ножек, что там еще бывает?
- Мошка, - забеспокоился Димка - она уже возилась где-то на той стороне, где он ее не видел, - внутрь не думай даже.
- Я не Мошка, а простая Маша.
- Как это не Мошка? – как не ухмыльнуться - Мошка, кто ты еще?
И вдруг стало тихо. Потому что нашелся вход.
Нашелся вход, но не понятно как, наверное, дощечка отогнулась.
Внутри жила темнота. Выходит, это был ящик для хранения темноты? Но это сначала Мошке так подумалось. Потом неверный свет высеялся с верха, и уже можно было видеть комнату, обставленную по-старинному. Над длинным столом кис абажур, пыльный и тусклый, в углу, похожее на что-то нехорошее, угрюмилось пианино. Одна стена была занавешена.
Холодило ноги. Ветер – неровный, будто чье-то влюбленное дыхание, полз по стенам. Стенал ветер. Мошка хотела нащупать дощечку обратно, но нет. Под сандалиями хрустнуло. Там, внизу, хоронились мелкие пропащие скелетики – наверное, мышей, птиц или белок.
- Самочка! – прокаркала кукушка из старомодных часов с гирями, и заладилась музыка.
Мошке захотелось спрятаться. Например, за штору.
«Ничего», - сказала она огонькам. Димка, когда она доставала его, бывало, и правда, загонял ее в сарайку, и приходилось вопить для вида, хотя больше сама там от него пряталась.
А комната изменилась. Теперь нормальный свет от лампочки населял ее. Мошка увидела людей, которые проявлялись, как проявляется то, что снится - продолжая разговаривать, они вставали из-за стола, где лежали остатки еды.
Девушка в пальто бренчала на пианино – на голове ее будто свили гнездо (скелетики? кукушка? кто?) – вусмерть перепутанные пружинки-кружинки. Инструмент пил ее спазматически прекрасные пальцы–веточки, вцепившись. Потом она отпила из стакана и, сунув руки в карманы, поднялась. На рукаве оборванным доминантсептаккордом зависла шерстяная ниточка.
- Не облажайся, - услышала Мошка, - эта мелочь – птицы и все такое, только ее пугали.
Оказывается, с ней за шторой стоял дедушко – чужой, не свой, у них в деревне такого не было. Щеки висят, борода, как кактус – на окне у них с мамой растет, сам весь кругленький, шмель шмелем. Когда он смотрел на девушку за пианино, то будто бы хотел собрать ее и пустить на мед. И закатать в банку. Мошка знала, как это делается.
Парень с волосами ромашкового цвета, рыхловатый, но на лицо-сердцевинку вроде ничего – тулился с краю и не спускал с девушки глаз - он тоже вскочил.
- Скажи да, - почему-то попросил Мошку дедушко. – И не приведи господи тебе, дитя, такого ждать. Столько. Это же какая страшная дыра, страшная.
«Чего?» - не успела сказать Мошка – они с братом часто так делали – этими «чего?» можно кому угодно голову заморочить – хоть маме, хоть кому. А время подумать есть.
Ромашковый теперь как шлагбаум на переезде не давал дорогу той, с гнездом на голове. На ее лбу прямо-таки выхмурилось: «Не входить», будто бы она знала про него что-то, что ей не очень-то хотелось знать.
- Послушай, Шуля, - несколько осторожных взглядов по сторонам – кто еще это видит? - я верю в одну такую штуку, знаешь? Когда кого к кому тянет, сразу ясно.
Ее к нему не тянуло. Это и Мошке было ясно. Не подходило у них одно к другому.
Парень смотрел вниз - спрашивал ниточку-доминантсептаккорд – что это ему только что сказали? Ему?
Шмель за шторой занервничал.
- Без тебя моя жизнь пройдет впустую, - заныли парень и дедушко разом, и у старика по щекам прокатились истерика, а у парня только-то и наметилось, что одна глупая гримаса – он не ведал, о чем говорил.
- Эгм? – девушка почесала переносицу длинными музыкальными пальцами.
Вдруг дедушко углядел, что у Мошки в руках.
- Дай сюда. Цветы свои.
- Маме это.
- Пожалуйста, - дедушко этот был точно одной ногой в небе – глаза как спелый шиповник, пальцы, будто подушки набитые, прыгают – хотя старики, они что, конечно, они разные бывают.
Мошка надулась. Чего еще. Дай ему.
Проявляющиеся люди между тем почти все повыходили из комнаты.
- Лора! – крикнули от двери, - идешь ты, нет?
- Я провожу? Давай, а? – выдавил ромашка, попав пальцем в тарелку с чем-то недоеденным.
Может, насмелился он ниточку снять?
- Дебил! – бесновалась штора. – Ну не дебил, а?!
Мошка оглянулась – где это они стоят? Из-за спины росло окно - большое, начиналось за плечами, а кончалось у потолка. По стеклам карабкался снег.
Какая-то женщинка убирала со стола и тихонько прятала что посъедобнее в котомочку. Мошке вдруг стало всех жалко – дедушко, саму себя, Димку, маму без цветов, велик их.
- Половинку на, - согласилась она и подала букет.
- Посмотри, что у меня, - парень, сам не знал чему, обрадовался и из-за спины вытащил цветы.
Дедушко шевелил губами – кактусовая борода ела воздух.
Огоньки подвяли, но это были огоньки - цветут неделю. Да в июне. А на улице снег. Девушка оценила это. Она глянула на ромашку как-то странно и вытащила руки из кармана.
- О! – гнездо на голове всколыхнулось – оно вынашивало пружинки, и вот пружинки вылупились – свесились на лоб. – О!
- Лора! – заорали от двери.
- Пойду одежду возьму, - покачнулся белобрысый, хмылясь – детина неловкая.
- Идите уже! – махнула кистью-ниточкой Лора - тем, у двери.
Музыка. Дедушко чуть ли не до форточки подпрыгнул.
- Придется поторопиться, а то замерзнут, а? - заликовал он и пошевелил Мошке бровями – спелый шиповник и есть. – Цветы-то твои! Быстренько бежать надо. Чтобы в тепло, значит, а?!
Девушка осторожно спрятала их под полу вязаной кофты – будто мелодию новую, простую, но редкую.
- Ладно, - наказала она себе и – пфффф - сдула кружинки-пружинки со лба – словно бы снова завела их – что там для обычно жизни требуется. – Ладно.
И - оба за дверь. Не подходит одно к другому. Пальцы ее к его лицу не подходят. Женщинка с котомочкой поплыла. Сразу захолодало. Мошке вспомнились трупики зверушек на полу. А кто заводит ее, кукушку эту? Лампа под абажуром тоже завяла. Но последней растаяла ниточка – как так?
Стало, наконец, боязно. Приползло в горло – нашло дорогу - тусклое – плохое, тухлое. Она всхлипнула, решила хоть на подоконник забраться что ли, оскользнулась – кто-то на пол пролил там. Хватилась штор, а вместо штор – один голый воздух - запуталась, а потом и вовсе шарахнулась лодыжкой - наверное, о крайний стул, где мучался ромашковый, - вот, поцарапалась. Засветлело. Но это не дощечка открылась, а угол комнаты-ящика начал обваливаться, рассыпаться, как будто его кусала-съедала-глотла пыль. Мошка увидела зелень на просвет и, подвывая и волоча обвислый букет, поковыляла туда.
Димка чуть с ума не сошел – такое у него было лицо.
- Я кому сказал, внутрь не лазать! Дура! – он хватил ее за волосы. – Что там?
- Кино, - Мошка размазывала кровь по коленке.
Ящик-дом-комната-горе позади рассыпался, будто престарелая, пенсионерская коробочка из-под сигарет, которую сожгли в пепел.
- Ну-ка, быстро, не копаться мне, - запаниковал Димка.
Он выбросил то, что Мошка сжимала в руке – остатки букета – засохшего – тыщу лет на чердаке пролежал, не меньше. Живо вскинул сестру за спину, и - побежали-побежали!
- Не получится, - зевнуть не успела, Мошка стала засыпать у брата на загривке.
- Кажется правильно, - пыхтел Димка – надо ее пожалеть -спугалась, бестолка.
- Решила до подъезда и все. Так решила. И все. Жалко дедушко. Чудовый такой.
Мошка задремала.
- Велик! – услышала она уже где-то глубоко внутри себя.
Словно это она сама была комнатой-ящиком, где хранили темноту - но не такую, а тихую, нужную, свою.
- Велик! Мошка!
Но Мошка от того только крепче заснула.

В редакционный портфель Aesthetoscope
На главную страницу