В начало

- Чем могу помочь?
Тёма объяснил ещё раз.
- Стихи?
- Стихи.
- Кузин?
- Кузин.
- Кузин, стихи, - сказал Никомойский, сдвинул на край пятнадцать грязных стаканов и стал по очереди выдвигать ящики стола и вынимать разнообразные тетради, папки и скоросшиватели. - Кузин, Кузин, стихи... Хотите коньяку? - спросил он неожиданно, возможно даже и для самого себя, - Хороший коньяк, авторский.
Он уже доставал бутылку и безнадёжно рассматривал стаканы на свет.
- Чистые, - констатировал он уверенно и налил. Они подняли стаканы и одновременно покосились на спящего.
- Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон... - сказал Никомойский неопределённо.
Они выпили.
- Эти?
Он показал Тёме папку с большой надписью голубым фломастером на обложке.
- "Фиолетовая рама"? - прочитал Тёма.
Пигмей посмотрел на обложку.
- "Филоктетова рана" - поправил он строго.
- Нет, - сказал Тёма, - это не мои. Вон они, внизу.
Никомойский достал папку, раскрыл её и углубился в чтение. Он читал минут шесть. За это время он успел прочитать всё. Он захлопнул папку и тяжело вздохнул.
- Что вам сказать?
Тёма вежливо помолчал.
- Вы непременно хотите стихи писать?
Тёма неуверенно пожал плечами.
- Зачем? Вы спрашивали себя - зачем?
Тёма почувствовал себя пластилиновой фигуркой, попавшей под паровой каток.
- Вы кем работаете?
- Официантом, - соврал Тёма.
- Отличная работа, - с энтузиазмом сказал пигмей. Он снова налил. Они снова выпили и помолчали.
- Забудьте о стихах, - сказал пигмей. - Просто забудьте и всё. Честное слово. Вы себе жизнь можете этими стихами испортить.
- Верю, - сказал Тёма, глядя на него.
- Нет, правда. Поймите: литературное творчество - точно такая же работа, как любая другая. Официанта, слесаря, врача. Это раз. Тяжёлый ответственный труд. И потом: нельзя же так. Что это такое?!
Он процитировал на память:
- "Верни мне молодость! - кричал Наполеон, Шагами Корсику двухкомнатную меря?" Что это такое: "меря"? "Меря"!
- Это солецизм.
Никомойский с подозрением посмотрел на Тёму.
- Откуда вы знаете?
- У вас в журнале написано. "Солецизм в конце литературной истории". Эс Дуров.
- Это наш редактор. Главный. Он сегодня болеет.
Никомойский задумчиво перечитал стихотворение.
- Я вообще это стихотворение выбросить хотел, - сказал Тёма на всякий случай.
- И тем не менее, - безжалостно ответил Никомойский, - И тем не менее... Вынужденный солецизм, неуместный. И потом это невыносимо вторично, это мандельштамовщина какая-то старомодная. И ужасно, ужасно манерно:

"Я стану траннсексуалом,
Блондинкой в красивом платье.
По скользким телеканалам
Я к вам притеку в объятья."

Гальванизированный Надсон. Вы, извините, часом не гомосексуалист?

В продолжение