Сергей Тиханов

*

          а так все хорошо начиналось вечнодрожащей левой рукой я поднял изящную рюмочку и произнес в сущности все мы одинокие и несчастные люди так выпьем же за это роман взорвался ты это брось ты же знаешь я этого не люблю у каждого свои комплексы не позволю меня унижать тогда ты мне не друг как хочешь но все-таки нужно выпить хоть ты мне теперь не друг и говоришь я тебя унижаю за что же мы будем пить может быть за стиви уандера за стиви уандера за стиви уандера загалдели все обрадованно и потянулись чокаться

*

          - Как все-таки замечательно, - думал он, - когда человек идет в магазин и не напивается там как свинья, а покупает кефир и возвращается домой, а там все ему рады, все его ждут...
           - Двести грамм водочки, - произнес он вслух и улыбнулся, - для начала...

*

          И когда после второго стакана я вспомнил всю русскую литературу...

*

          Когда меня спрашивают: - Что, опять напился как свинья? - я отвечаю: - Нет, просто устал.
           А на все остальные вопросы я отвечаю: - Хомяк поел. - Где тетрадка? - Хомяк поел. - Что у тебя с подбородком? - Хомяк поел.

*

          Похмелялся утром на дворе.

*

Старые дрожжи

          Он похмелился грубо и как-то физиологически просто: плеснул в свое чрево стаканяку бодяжной водки, совершил всеми мышцами лица какое-то неопределенное круговое движение и сердито крякнул на бичей, разложивших на мятой газете вареные яйца, куски хлеба и карамель "Барбарис".
           - Вот ведь люди, - подумал он, - запивают, закусывают, занюхивают, а я - запоминаю, то есть в смысле вспоминаю. Как это там про кентавра? Порой из рюмочной идешь, нахлынет вдруг невесть откуда и по спине пройдет как дрожь... брр (тут его лицевые мышцы совершили слабый полукруг) какая-то там жажда чуда. Или лучше просто закрыть глаза, а потом открыть и пусть будет уже не здесь и не теперь, никакая не гнилая весна, а пусть будет осень, набережная Енисея, ярко-желтые деревья будут величественно спускаться с сопок и мы снова будем вместе... Он открыл глаза: перед ним лежала грязная Ипподромская, вдобавок за несколько шагов, которые он прошел с закрытыми глазами, он успел вляпаться в собачий кал.
           - Уведи меня в ночь, где течет Енисей! - свирепо заорал он на оторопевшую торговку овощами, яростно скребя ботинками об асфальт: - у, блядь!
           И он пошел, казалось бы, куда глаза глядят, хотя на самом деле маршрут его был четко определен: до дома оставались три рюмочные - в сарае на Демьянке, в Военторге и в бывшей блинной.

*

          Ее раздражало в нем буквально все, начиная с этой идиотской привычки останавливаться на каждом перекрестке и, горделиво подбоченившись, обводить тупым и бессмысленным взглядом дома, автомобили и пешеходов - слева направо и справа налево. - Натуральный дебил, - думала она, - разве что слюни по подбородку не текут... И всегда эти бесконечные истории - про то, какой он хороший, про то, как он полроссии объездил и как полроссии перетрахал.
          - А хочешь, я расскажу тебе про Итат? - спросил он.
            - Отнюдь. - сказала она как отрезала. И это было ее второе слово, которое он не выносил. Первым было "то бишь". Она же яростно ненавидела беспрестанно повторяемую им фразу: "Я тебе не мальчик!" Можете теперь представить себе как они проводили апрельские вечера, когда им казалось, что литревич Асланова, холодный дождь за окном и вообще этот вечер - все это бесконечно и навсегда: они сидели на кухне напротив друг друга, он убеждал ее: "Я тебе не мальчик! Я не мальчик тебе!" а она пыталась достать своим крохотным кулачком его отвратительный беззубый рот и повторяла: "То бишь... А-атнюдь! То бишь... А-атнюдь!" Но то ли Асланов заканчивался к концу вечера или это вечер подходил к концу с последней (уже через силу) стопочкой и если первым падал он, она оставляла его лежать там, где он рухнул. Однако чаще первой падала она и тогда он бережно нес ее на диванчик, разбивая себе плечи о дверные косяки и сокрушая остатки посуды в серванте. Звали ее Расторопша.

*

          Возле пивного ларька, на выходе из ужасного и безобразнейшего пяти... (или даже шести?) дневного запоя, прислонившись к дереву, я прочитал Твое письмо. Ты не умер и это хорошо. Я снова мог говорить (отдельные слова), я мог стоять на месте - некоторое время (делирий медленно отступал), трясло уже не так сильно: я даже смог бы поставить подпись в протоколе. Я не умер. И это хорошо.

*

          "Архитектура - это искусство вписывать линии в небо". А небо сейчас такое огромное-огромное, чистое-чистое, холодное-холодное, а водка... водка такая теплая-теплая. А что ты хочешь? Осень.