В оглавление 41го номера журнала "Стетоскоп"
На страницу журнала "Стетоскоп"
На главную страницу

Александр Елеуков

Постоянная игра на рояле

Постоянная игра на рояле смазывает черты любого пейзажа, любой перспективы. Тем более такого серого, по-осеннему влажного, как бывает в ранних сумерках, при въезде в незнакомый город.

Те, кто носит имена великих, или хотя бы мало-мальски известных, предшественников, до известной степени обречены на постоянное их присутствие в собственной жизни. Отсюда множественность имён испаноязычных народов, отчества русских, здесь же истоки потерянности, разливающейся над переименованными городами, и прочее, привязанное к слову. Истинная сущность различий между именами собственными и именами нарицательными заключается в том, что вещь наречённая из себя самой говорит своё имя, в то время как собственное имя – лишь благое пожелание собственнику, исподволь воплощающееся в его самости.

Приятно въезжать в незнакомый город вне ощущения, что это Пекин, Мюнхен или Новокраматорск: вкрадчивое движение за окнами неслитых в контекст обстоятельств труб, заводов и жилых строений поднимает до чувства близости к открытию, к проникновению, тем более сладостного, чем более надолго удается удержать вязкое вращение мысли от сплетения грубой ткани обыденности. Подобно медлительному развитию музыкальной темы разворачивается в поступательном движении нотный стан перелесков, прерываемый речитативом заборов и нотками чадящих фабрик, басовые аккорды новостроек прерываются загадочными и манящими паузами проспектов, столь же мимолетных как возможное развитие темы музыкального произведения в увертюре, мягко замедляющей ход перед началом основной части, и перрон, покачивающийся в мучительном предощущении завершения и вступления на твёрдую почву повествования о вещах, доступных прикосновению и потому не вызывающих этой неосознаваемой, детской тревоги.

Когда на небе таки распустился алый бутон солнца, в постепенности развеивая туман, скопившийся над городом, Иннокентий Небогов пробудился от тяжкого сна в месте неизвестном, но чем-то ему смутно знакомом. Это был вокзал, размеченный уборщицами, муторно перемещающимися по разноположенным плоскостям, в безмолвии, внушающем мысль о том, что сон продолжается и вот-вот должно произойти нечто пугающее, ужасное своей неизвестностью. И действительно – из-под решетчатого потолка резко и гулко, вдруг завявякало басом – “…к четвёрчетплаттоймепритойвает прискорыплатмерме…” Иннокентий, вжав голову в плечи, кинулся в стеклянные двери и очутился на привокзальной площади. Огромная колонна, увенчанная остановившимися часами, чертила бесконечную тень по серой пустоши меж расступившихся домов. Иннокентий нашёл скамеечку, осенённую старыми липами, которые, создавая иллюзию отъединённости от внешнего, всё же не мешали ранним лучам светила слегка прогревать озябшее от неудобного сна тело товарища Небогова. Устроившись поудобнее, вышеупомянутый гражданин погрузился в тщательнейшие воспоминания, имея целью постичь своё местопребывание и, соответственно с этим, пути возвращения в более привычные обстоятельства. Размышления его шли следующим образом.
Вчера вечером… вчера вечером я был… Надо попробовать начать с утра. Утром я проснулся, разбудил жену, она одела дочку в садик, дочка не хотела просыпаться, а потом расшалилась, я торопился проглотить бутерброд, тут позвонил брат и сказал… нет, у нас нет телефона, брат позвонил потом, на работу и сказал, что приедет через неделю… Нет, это было не вчера, а позавчера, потому что он сказал, что приедет в пятницу, а сегодня воскресенье – или нет? – Иннокентий посмотрел на часы, они стояли, – да, позавчера, а вчера я с утра сказал жене, что приезжает брат и что надо бы купить кое-чего к его приезду. Жена сказала, что надо, в серванте лежит червонец, а я сказал, что если только червонец, то можно купить пива… но где купишь пива в субботу… и детский сад в субботу не работает, значит, это было в пятницу… Но сегодня воскресенье… Почему у меня такое чувство, что сегодня воскресенье?!
На площадь торопливо вышла женщина, она пугливо оглядывалась по сторонам. “Извините, позвольте…” – метнулся к ней Иннокентий. Женщина замерла, заблестела белками глаз и пролепетала срывающимся голосом: “Эс нэсапрот…” или что-то в этом роде. “Нет-нет, – заторопился Иннокентий, заглядывая ей в глаза, топырившиеся куда-то сквозь него, – Вы скажите только, что сегодня – воскресенье?.. ведь воскресенье?..” Женщина, выбледнев до последней возможности, вдруг порхнула в сторону и словно пропала. Оглядевшись, Иннокентий успел заметить лишь край зелёного плаща, скользнувший в черноту переулка.
Я, наверное, омерзительно выгляжу, подумал Иннокентий. Он захотел посмотреться во что-нибудь, но все витрины были обращены к восходящему солнцу и лишь ослепительно били по глазам его лучами. Даже луж на площади не было. “Ладно”, сказал сам себе Иннокентий и, поместившись на прежнее место, вновь попытался восстановить события прошедшего дня.
Пусть брат позвонил в пятницу, а в субботу я проснулся, чтобы идти на работу и сказал жене, что надо купить чего-нибудь. Дочка спала, жена тоже и она сказала, что в серванте лежит червонец. Я подумал, что если суббота, то можно купить разве что пива, если повезёт. Наверное, так. Потом я пошёл на работу и только собрался было сбежать в магазин, как снова позвонил брат, да, он позвонил еще раз, он звонил всего два раза, он позвонил и сказал, что приедет не через неделю, а… в воскресенье, ему внезапно сместили командировку, и он будет утром в воскресенье, и его нужно встретить, потому что он что-то там везёт. Так, но сегодня воскресенье или нет? Чёрт, почему я не могу сообразить? Но, если сегодня воскресенье, значит, он приезжает сегодня… Он говорил номер вагона, но какой?.. не помню…
Голова не болела, и язык помещался в полости рта, был влажным, глаза немного слипались, и тело слегка ломило, но это только от жёсткой скамейки, на которой он провёл ночь. Он не был пьян накануне, однако его память отказывалась объяснить, где он и как здесь оказался. Постепенно Иннокентий спутывался всё больше.
…Жена сказала, что нет чистого белья и нужно взять у соседей, и вообще мы в воскресенье собирались пойти в театр, в кои то веки удалось достать билеты. А дочка, спросил я? – Дочку оставим у соседей. – Как у соседей!.. – возмутился я. – …нет, дочка уже неделю как у бабушки, значит, я сказал, что брат приезжает тоже не так уж часто, а жена ответила…
На площади тем временем затеплилась жизнь – проскочили несколько мотоциклистов в одинаковых кожанках, постепенно появились прохожие, сначала торопливые, почти бегущие, потом уже более медлительные, но тоже настороженно оглядывающиеся и непрестанно приникающие к стенам, протянулись в одном направлении пустые, почти бесшумные троллейбусы, из потайных щелей вылетели голуби и зафлиртовали на пригретых камнях мостовой, изредка разлетаясь от далёких раскатов и вновь слетаясь к своим затейливым делам. Мужчина в сером, бесцветно-сером пальто присел рядом с Иннокентием и поглядывал на него. Спустя пару минут он решился начать разговор.
Извините, товарищ, что я вот так, значит, хочу поговорить, ничего-ничего, да вот, конечно, я понимаю, что это так нельзя, то есть, не положено, но если хочется иногда – иногда! – рассказать кое-что, а некому, домой придёшь, там пусто, ну, вы понимаете, я понимаю, вот и приходится идти на площадь и тут приставать, да нет, что вы, у вас, видимо, какие-то сложности, сложности! да, в общем-то, наверное, это именно сложности, хотя я никак не пойму, как эти сложности развязать, что ли… Они как бы сложности, но для меня они как будто и неразрешимые проблемы жизненного, да! жизненного порядка. Вы расскажите, – сказал Иннокентий, – расскажите и Вам станет легче и понятней как жить дальше.
Собеседник глубоко задумался на слова Иннокентия Небогова. Он как бы погрузился в себя и там тяжело ворочал глазными яблоками. Плечи его осели, драповое пальто мешком ниспадало на скамью.

Жизнь внутри, потому что снаружи темно и зима, потому что вчера был муторный дождь, потому что выматывают сны, похожие на дурные дни, и дни, похожие на дурные сны. Днище приснопамятной весны жизни протёрлось о камни – дней, поэтому, видимо, нет верней, как погружаться в холодную грязную воду жизни внутренней, несмотря на сыро, темно и холодно. Повторяя длинную мысль о необходимости, завершая, что ли, повторяя, отмечу всё же с известной надрывностью, что это не та жизнь внутренняя, что…
– Ну что? Что?! – вскричал Иннокентий.

Площадь резко потемнела. Опустели проулки, сочными стали огни светофоров. По небу неслись рваные зелёные облака, издалека несся прерывистый грохот. Из-за крыши дома появилась и вцепилась перламутровыми когтями в оконницы верхних этажей фантасмагорично-большая птичья лапа, переливающаяся ромбовидными чешуинами метровой величины. Камни строения со скрежетом сдвинулись, несколько кирпичей, кувыркаясь, полетели вниз вместе с мерцающими осколками стекла. Еще выше, в быстро несущихся облаках появилась металлическая голова и устремилась к площади…

– Ну что? Что?! – вскричал Иннокентий.
Серый драп скользнул между судорожно скрюченных пальцев, рука Иннокентия повисла в пространстве без опоры. Мужчина отвалился назад, как развёрнутая книга. Иннокентий заглянул ему в лицо, оно чернело остановившимися глазами и оскалом.

“Если мой внутренний мир это город, то пригороды его – горькая рябина на тонких прутиках последних озарений. Ехал на электричке, весь зелёный, пахучий и липкий, и вот, стою на перроне, такой чёрствый, чёрствый и холодный. Рядом птица дёргается на нитках ветра как сердце моё. Сиротой, сиротой. Как будто не ждал зимы, а завтра выпал снег”.

По скамейке протянулась тёмная струйка. Лицо собеседника всё бледнело, становилось всё прозрачней и прозрачней. “Я об этом только читал”, – подумал Иннокентий и, наконец, услышал близкие очереди и крики. На площадь, отстреливаясь, выбежало несколько людей в длинных одеждах. Они укрывались за углами, но, чувствовалось, что их силы были меньше, потому что они всё же отступали. Один из них упал, нелепо взмахнув широкими рукавами. “Швайнэ! Глиттшигэ нэттерн!” – вскричал другой и, выскочив на середину проулка, метнул гранату. Раздался глухой взрыв и крики. Иннокентий Небогов, замерев, смотрел на происходящее. Только когда рядом с ним проверещала пуля, он неловко упал на бок и закатился за скамейку. Он лежал, зажав уши руками, уперев открытый глаз в сухую травинку, до тех пор, пока не почувствовал пинок в левый бок. Перекатившись на спину, он увидел над собой мужчину с гладкими щеками. Мужчина кричал ему: “…хулдигс, хулдигс, хумус! Одэр кэртэ их ин дих, дэнн майн гуманисмус ист хундэмюдэ!” – “Я не понимаю…” – отвечал мужчине Иннокентий. “О, хэрцлосихькайтэн!” – возопил мужчина и, воздев ногу вверх, устремил каблук сапога на лицо нашего героя. “Нет!” – закричал Небогов, пытаясь защититься ватными от испуга руками…

Вздрогнув все телом, Иннокентий повернулся на другой бок и попытался вновь уснуть. Но левую руку стрекало иголочками, ныло сердце и он, непроизвольно массируя затекшие члены, освободился от кошмара и ощутил себя в тёмной комнате с синеющим крестом окна. “Это сон”, утвердительно сказал сам себе Иннокентий, “это сон”. По квартире разносились обычные ночные звуки, сквозь которые прорывались слабые аккорды, слышащиеся как бы из-за стены.

Мне кажется, что настала пора пояснить, почему принято считать, что постоянная игра на рояле смазывает черты любого пейзажа, любой перспективы. Не надо думать, что эта тема настолько проста и самоочевидна, как росчерк бледно-серой гуаши на дешёвой бумаге. На самом деле путаница чёрных и белых клавиш, монотония звучания сквозь стену, гротескные акварели в серых тонах и навязчивое желание сменить положение тела для того, чтобы избавиться от бликов, найти точку покоя или, наоборот, не упустить важнейший для понимания сути оттенок, всё-таки – на самом деле. То есть, повторюсь, музыка, подобно крови сочится из расщелин зданий, подобно пару из скомканных туч, подобно Богу – из глаз сосредоточенных пешеходов, и, сочась, – растворяется в том самом эфире, где обращаются наши души, внушая обманчивое чувство очевидности.
Прежде всего, надо отметить, что ни в коем случае не стоит воспринимать этот текст как реализацию некой мысли или некой воли – постоянная игра на рояле давно смазала конкретные черты движения мысли и даже самое направления движения воли. Постоянная игра на рояле – постоянная игра на рояле. Постоянная игра на рояле.
Если представить себе музыканта – полуслепого, костлявого, с шевелюрой из летающих прядей, он движет руками, шевелит узловатыми пальцами, и посторонний, проживающий в обстоятельствах перемещений среди кварталов абстрактных контор и ночлежек убогого быта, – посторонний слышит лишь стук пожелтевших от времени клавиш о сукно инструмента. Если представить себе музыканта как юношу, парящего в выморочных небесах в пику трамвайно-троллейбусному гоготу внизу, то, видимо, необходимо остановиться и пояснить, что рождение постоянного фона в горних сферах – неуместное дело. Всяк знающий переменчивость атмосферы будет праведно протестовать против такой диспозиции.
Собственно говоря, постоянная игра на рояле как бесконечное событие, происходящее за стеной, не требует музыканта, повторяю, не требует музыканта. Вечная субстанция Вселенной отторгнута ныне (с сотворения мира) от нас и постоянная игра на рояле, как бы слышащаяся из-за стены, слышится как бы из-за стены. Смазывает черты любого пейзажа, любой перспективы. И без правильного восприятия постоянной игры на рояле невозможно правильно понять описанное до этого и то, что будет написано ниже.

За окном синела ночь, постепенно выдыхая свою глубину.

Теперь Иннокентий Небогов деловито перемещался по просёлочной дороге, отрешённо выслушивая всякие глупости от случайного попутчика. Попутчик был случайный и говорил всякие глупости, благоглупости. Дорога шла вниз, в низине у обочины разлилась лужа, лужа было большая, просто огромная, даже не то чтобы лужа, а заводь, запруда какая-то. Попутчик продолжал говорить всякие глупости, но Иннокентий его не слушал, а напряженно смотрел вперёд и под ноги. Иннокентий думал потом: “Может быть, это был мой брат? Где брат мой?..” Так иронизировал сам с собой. Навстречу, с другой стороны низины спускался грузовой автомобиль. Автомобиль приближался, а попутчик его совершенно не замечал, он говорил всякие глупости, болтал себе невесть что, вдохновенно жестикулируя. Автомобиль приблизился, резко взревел, Иннокентий подался в сторону и отвернулся, чтобы уберечь лицо от грязи. Когда он обернулся обратно в сторону дороги, всё уже стихло. Грузовик стоял неподалёку с заглохшим мотором, а попутчика рядом не было, судя по всему автомобиль отбросил его в сторону, потому что в тот момент, когда взгляд Иннокентия наконец нашёл его, тот отрешенно погружался в воду. Подошёл водитель и встал рядом. Они стояли и завороженно созерцали, как опускается на дно тело мужчины. Вода была совершенно прозрачной, а мужчина погружался вниз сосредоточенно и вертикально. “Сейчас всплывать начнёт”, сказал шофёр. “Да, всплывёт, а там, глядишь, и выплывет”, откликнулся Иннокентий. И действительно, погружение мужчины замедлилось, потом совершенно прекратилось, а затем, он начал подниматься. Глаза его были открыты, но выглядели неживыми, они были мутными и остановившимися. И вот голова мужчины выскочила на поверхность, на мгновение задержалась и вновь ушла под воду. “Теперь всё”, вздохнул водитель. Иннокентий промолчал, напряжённо наблюдая за тем, как его попутчик погружается в глубину, затем вновь так же вертикально и так же медлительно поднимается наверх, но на этот раз уже не достигает поверхности воды, как он движется всё медленнее и медленнее, пока совершенно не застывает на некой, только ему понятной глубине. “Всё”, сказал водитель грузовика. “Да уж”, откликнулся Иннокентий и наконец поднял взгляд на своего собеседника. Водитель тоже обернулся к Иннокентию и недобро смотрел на него. Иннокентий почему-то подумал, что они одни в низине, как Каин с Авелем.
Водитель нагнулся, не отрывая тяжелого взгляда от лица Иннокентия, и нащупал большую угловатую каменюку на дороге. Иннокентий резко отскочил в сторону, но споткнулся и упал навзничь. Мужчина надвигался, он явно намеревался запустить булыжником прямо в лоб Небогову. “Нет!” – закричал Иннокентий, пытаясь закрыть лицо ватными от испуга руками.
Иннокентий Небогов бежал вдоль железнодорожного полотна, увлекая за собой сына, который спотыкался, неловко переставляя короткие ножки.
У Иннокентия во внутреннем кармане зачем-то хранилась фотография брата. Брат был запечатлён среди кустов малины, летом, у бабушки, он был в коротких штанишках и с пятнышком в уголке рта. Сын до странности походил на брата – этого, с фотографии.
Сын неловко переставлял короткие ножки. Он недавно выучился бегать, выучился по принуждению и не получал удовольствия от этого занятия. Тем более что бежать приходилось вдоль по насыпи – от полотна она уходила резко вниз, в сторону широкой и глубокой канавы, наполненной водой, ноги соскальзывали, бежать приходилось почти гуськом, и Иннокентий уже подумывал остановиться для передышки, когда навстречу им по рельсам надвинулся стремительный товарняк, угрожающе пыля по сторонам. Иннокентий отпрянул в сторону.
Ребенок безмолвно – из-за грохота состава – упал на бок, скатился в глубокую канаву, наполненную водой, и стал медленно погружаться. Вода была на удивление прозрачной, но дна не было видно. Иннокентий, опасаясь потерять равновесие, осторожно обернулся и увидел, как сын, увлекаемый инерцией падения, погружается в глубину, глядя на него широко раскрытыми глазами. “Сейчас он начнёт всплывать”, подумал Иннокентий и изготовился поймать сына в момент всплытия того на поверхность. Состав грохотал. Погружение замедлялось.
От напряжённого ожидания Иннокентий Небогов почувствовал, что вот-вот выскочит на поверхность сна. Движение было вверх, и Иннокентий с досадой понял, что его движение быстрее, чем только что начавшееся приближение сына к поверхности воды.

Был поздний вечер. Небогов понуро сидел в дальнем конце коридора, у окна, за которым изнемогал жёлтый вечер. Пейзаж был смазан. Невнятно, где-то играл магнитофон. За этот день Иннокентию пришлось перетерпеть множество всякой гадости – смертей, крови, насилия, недопонимания, бестолковицы, ужасов, раздумий, испугов, любви, да, кажется, и любви тоже. Иннокентий Небогов был измотан, он смотрел в пыльный угол, потому что ему не хотелось смотреть в окно, за которым изнемогало жёлтое солнце. Ему не хотелось смотреть и в долготу коридора, ветвящегося и прячущегося за поворотами и изгибами, напоминающего в неверном вечернем свете склеротические вены изнутри. Жёлтый свет терялся в загогулинах коридора, придавая ему вид пустынный и – обжитой одновременно, свет материализовался в неправдоподобные фигуры животных и людей, по коридору разносились обрывки их разговоров и короткие, неестественные смешки.
Там, по стенам, висели стенды с параграфами стихотворных уставов, как то: ”Проживая между нами, не сорите под ногами… Быв прописан среди нас, забудь пиво, люби квас… Повторю тебе, скотина, – не тащи к себе дивчину!..” и так далее. Иннокентий двинулся вдоль стены, прочитывая эти и другие строки. Он встречался с людьми знакомыми и как бы не очень – как обычно бывает в обыденной жизни. Потом он остановился и нацарапал под стендом обгоревшей спичкой, валявшейся тут же, следующие слова: “Мне кажется, что мы живём почти два часа. Мы, видимо, больны – у нас лезут волоса. Ты думаешь, что вечный, потому что – талант. Но и тебе в окно таращится тысячелистник-мутант”. Это получился параграф двадцать пятый (§ 25). Иннокентий задумался, нарисовал встречные стрелки между “мутантом” и “талантом”, потом стёр.
К нему подошла женщина – нет, Иннокентий не знал её, но вроде бы боялся. Ему казалось, что женщина может вцепиться ему в лицо, и он отстранялся, но одновременно с тем ощущал мучительное желание.
– Твоя дочь сейчас спит. Дай ей это, – сказала ему женщина и протянула сжатую горсть.
– Да? – сказал Иннокентий, и женщина высыпала ему в протянутую ладонь пригоршню таблеток.
– Ей не будет больно. Она просто будет спать, – покивала головой женщина.
Иннокентий растерянно переминал ладонью жёлтые окатыши, женщина подхватила его под локоть, прижавшись грудью к предплечью, и увлекла в комнату. Дочка лежала в постели и внутренне готовилась ко сну. Пристраивалась душой к небытию.
Иннокентий вышел из комнаты и успел заметить, как женщина мелькнула в дальнем конце коридора. Жёлтый свет плыл и плавился на лампах дневного света. Иннокентий побежал было за этой стервой, но передумал. Он медленно двигался по коридору, черты пальцем по стене. Палец оставлял след и становился всё короче, словно кусок мела. Иннокентий остановился, “нет, так не может быть”. Он зажмурился, потряс головой и посмотрел на палец – всё было в порядке.
“Как там дочка?” – подумал он. – “Не плохо ли ей?” Он вернулся в комнату и притронулся ко лбу ребёнка. Дочка встрепенулась и заперекатывала головой по подушке. Лоб был горячий. “Сволочь!” – бросил Иннокентий женщине, но та растаяла в неверном жёлтом свете, словно ее и не было. Иннокентий выскочил в коридор и бежал по коридору.

– …ну, за такую цену я его ни за что не куплю!
– Да нет же, вы посмотрите внимательнее, он ведь очень прочный и будет бегать ещё лет пятьдесят. Ни одной пластмассовой детальки, ни одной резиновой прокладки – чистый металл!
– Но ведь он может ездить только по рельсам. Подумайте сами, зачем он мне? У моего дома нет рельсов.
– Это отдельный разговор. Я думаю, что я смогу помочь вам в этом вопросе. Конечно, рельсы нынче дороги, да и достать сложно, но у меня есть знакомые…
– Извините, – вмешался Небогов, – а как дорого вы его продаёте?
– По нынешним временам это совсем не цена. Семейные обстоятельства вынуждают меня искать избавиться от него, а ему цены нет. Это сейчас, а после войны это будет просто золотая жила.
– Но ведь у него нет концессоров, – вмешался в беседу покупатель, – А где сейчас достанешь концессоры? Убей Бог, сейчас проще купить новый трамвай, чем найти концессоры к старому.
– Нет, вы как хотите, я не настаиваю, – вдруг обмяк продавец, – Мне кажется, что этот товарищ гораздо больше понимает в этих вещах, – и он вопросительно обернулся к Небогову.
– Ну что вы! – смутился Иннокентий, – Да и где же я достану эти самые концессоры?
– Ерунда всё это! – занервничал продавец, – вот сейчас же пойдем и достанем.
И они отправились на завод искать там какого-то Евгеньича, мастера по сантехоборудованию. Но Евгеньич, похоже, утратил всяческую материальность, он постоянно оказывался где-то в другом цехе, не пропадая из вида, но и не даваясь в руки. По баррикадам, дебаркадерам и бардаку индустриального пейзажа метались Иннокентий и продавец некомплектного трамвая, пока за стеклянной дверью…

За стеклянной дверью как будто бы кто-то стоит, сомнительный от бликов. Иннокентий открывает дверь, а там – никого. Он проходит дальше, по коридору, он входит в комнату…

Ребёнок испуганно отворачивается к стене и косит на него из-за плеча. “Что ты, что?!” – “Я боюсь тебя… Я испугалась. Я думала, ты мёртвый…”

Извини, милая, как-то так получилось. Я совсем не хотел, я не знаю, как я буду без тебя. Наверное, ты права. Наверное, я уже мёртвый, но стараюсь не думать об этом… Я думал, что я живой. Но нет даже внутреннего кармана. Нет его! Автоматчики бегают где-то рядом и переговариваются неслышно. А эти гибели, эти смерти – ни фотографии, ни брата, ни креста в ночном окне. Только что-то клацает за стеной, кто-то бьёт по незвучным клавишам рояля и смазывает перспективу. клац, клац.

В оглавление 41го номера журнала "Стетоскоп"
На страницу журнала "Стетоскоп"
На главную страницу