В редакционный портфель "cтетоскоп-aesthetoscope"
На страницу журнала "Стетоскоп"
На главную страницу

Uvazhaemaia redaktsiia!
Menya zovut Aleksandr Stesin, mne 25 let, zhivu v New Yorke, uzhe neskol'ko let s bol'shim interesom chitayu vash zhurnal. Posylayu vam podborku svoih stihov - vozmozhno, chto-nibud' iz nee podoshlo by dlya publikatsii v vashem izdanii.
S uvazheniem,
AS.

***
О. Мексиной

Зашкурит ветер суховейный
ночное небо добела.
От португальского портвейна
весь вечер голова светла.
А с юга облаком косматым
летит над каменной грядой
не то Осама с автоматом,
не то Хоттабыч молодой.

Блажен, кто мыслит скрупулезно,
блажен, кто портит общий фон,
кантуясь в скверике морозном,
где по субботам марафон.
И если каждому - по вере
за строгой выслугою лет,
мы остаемся в этом сквере,
как тот философ без штиблет.
Как тот, присевший на поребрик
с газетной вырезкой в руке,
пока бравурный марш колеблет
отрепья флагов вдалеке.

2001

***

От охрипших нацменов трущоб городских,
готов, панков, хардкоров, скинов,
начинается путь в прозаический стих
и фонящий динамик не нов.

Собиралась дружина, копила весь год
на доспехи, фургон с барахлом.
Но, иуда-предатель, в конце главный гот
все забрал и отправил на слом.

Было, в общем, обидно. Размашистый “фак”
после этого часто чертил
на простенках А’герн, исчертил весь барак
и художником редким прослыл.

Я возьму ля минор, за которым всегда -
ля минор, чтоб не сбиться в игре.
Начинается муторных дней чехарда,
зрелый возраст, зима на дворе

и такое, о чем допою не к селу,
всех ревнуя в своем “не селе”:
и прекрасную Лею - к другому козлу
и А’герна - к холодной земле.

2003.

***

Третируй меня Станиславским,
развешивай ружья повсюду,
без лишнего шарма и ласки
разбей или вымой посуду.

Не нужно большого таланта,
а нужен лишь край авансцены,
мерцание кухонной лампы,
фарфор, в черепках или целый.

И, в общем, неясно, что нужно,
поскольку ненужно все это, -
ни пробы для фильмы чернушной,
ни взгляд, или как там, поэта.

Сядь ближе. Так быстро стихает
зал зрительный многоэтажный.
И свет сам собой потухает
с тех пор, как в отлучке монтажник.

2003.

***

Мертвый кореш А’герн закурил
на ступеньках панкового сквата,
легким прахом с бычка посорил,
из каналов ушных вынул вату.

Сорок дней, ирокезом тряся,
он плясал под расстроенный струммер,
и смекала окрестная вся
шантрапа, что А’герн уже умер.

То ли зелень допил поутру,
то ли ветру и зыбкости водной
завещал свой единственный труд
“Анархисты в защиту животных”.

Если жил я когда-нибудь там,
где живут средь отвесных развалин,
и любой бесприметный смолл таун
европейское носит названье,
то, клянусь, по другой стороне
виадука ходил с барабаном.
Так зачем все мерещилось мне
это чудище в платьице бальном?

Полуреквием, полудискант
пай-детишек, поющих про дождик.

Каждый шизик в душе музыкант,
каждый двоечник где-то художник.

И, конечно, панк-рок, твою мать,
сейшн в Центре Еврейской Общины.
Все семейство приходит внимать
гребнеглавому буйному сыну.

Строго слушает Клизман-отец,
с умиленьем глядит Миссис Клизман.
Надрывается чудо-певец,
эпатирует их вокализом.

Там учили историю от
чаепитий в салонах столичных.
Там неведомый Бойль-Мариотт
был причиной эффектов тепличных.
Там читался в газетах призыв
оборону границы упрочить.
В псих-больницах вручали призы.
Под забором делили жилплощадь.

И не так уж трагичен уход
человека в цепях и наколках.
Где пять весен как пуст мюзик-холл,
храм искусств захолустного толка,
мы сидим на бордюре, пока
летним мусором ветер играет.
Эй, вставай, не валяй дурака,
в нашем городе не умирают!

2002.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

И, как от роду в пять лет
(от горшков до мисок),
тело прикрывает плед,
волос же не высох.

В теплой ванне полежав,
полежи в кровати.
Трус ли, глад ли, мор, пожар -
не резон вставати.

Спят усопшие (авось
сны увидят в почве).
Спи и ты, мой свет, инвойс
не придет по почте.

Если долго спать, не встать,
смерть перехитривши,
вывезут тебя подстать
падишаху в рикше
на какой-нибудь проспект,
повезут в предместья.

Что тогда им твой успех
в области бессмертья?

Спи, покуда с ветряной
оспы да в зеленке
есть кому твой лик земной
забирать с продленки.

2003.

НОЧНОЕ ДЕЖУРСТВО

Щяо

Пусто на кухне. Завтракай в полночь (час перерыва).
Слушай, как ухнет Скорая Помощь, будто открыла
что-то такое, что угнетает в общих палатах,
в светлых покоях, где санитарит Смерть без халата.

Рисовых гренок ужин китайский с ибупрофеном.
Ухнет сирена - к трубке кидайся, спутанной с феном.
Нет телефона, нет в мире сна и нету движенья.
Лучшая форма самопознанья есть отраженье
в зеркале мутном - ребра комода, две-три ириски,
письма к кому-то без перевода на мандаринский.

2002.

***

Здесь лет десять назад я возник,
на борьбу с одиночеством поднят;
здесь глядел, как неряха-двойник
в зону жизни вступает в исподнем.

Пол-зарплаты за ящик тряпья
отдала, чтоб ходил, как все дети,
школьной осенью мама моя,
моя лучшая мама на свете.

Я осваивал стиля азы,
выделялся на фоне неброском,
подростковый пиит, чей язык
раздвоился змеиным отростком.

Класс распустят - придумай бродить
по окраинам в порванной джинсе,
и такой паровоз городить,
растекашеся рифмой по жизни.

А потом лечь на землю ничком
в пустоте, где не воют койоты,
а сигналят в пространстве ночном
воспаленные фары Тойоты.

2001.

РАЗВИВАЯ ТЕМУ АПОКАЛИПСИСА

Оле Мексиной

Если кончится мир, нам покажут кино
по сценарию Спилберга или
сухарей из кокоса всучат полкило
от щедрот диктатуры в Заире.

Мы очнемся в вагоне пустом на мосту,
чтоб в фонарное море впадали
каждый штрих по штриху и мазок по мазку,
жми, кондуктор, на обе педали.

Как зловещ наших станций окольный пунктир,
распорядок опасных районов.
Глянь налево - притон, глянь направо - сортир.
Там мочился убийца наемный.

В подземелье спускается поезд ночной,
как Орфей в роковую загранку.
И скулит по хозяину Цербер ручной,
у МакДональдс привязан к гидранту.

Был бы критик про нас конъюнктуру строчить,
пробавляясь рутиной халтурной,
он сумел бы в тебе и во мне различить
поколение междукультурных.

Он писал бы за правду, за суть бытия
с опрокинутым “i” не от мира.
В ежедневном изданье выходит статья
под рекламой цветочного мыла.

Мы уснем ненадолго в вагоне пустом,
прикрываясь газетою этой,
если кончится мир, и река под мостом
на поверку окажется Летой.

2002.

***

В джинсах-шароварах, в кофте с капюшоном,
с рюкзаком в заплатах на спине,
хорошо краст-панком с пафосом тяжелым
рисовать графити на стене.
На дверях продмага, на табличке “Welcome”
ставить крест фломастером лихим
и еще чего-то - снизу шрифтом мелким -
манифест панковый или гимн.

Через две недели выйдет из запоя
легендарный Корки-гитарист
с материалом новым для экспромт-забоя
и татуировкой “Черный Принц”.

Он читал когда-то пару умных книжек,
плюс - про хари-кришнов ерунду.
Пояс брюк болтался ягодицы ниже;
выше крыш парил свободный дух.

Через две недели мы пойдем дворами
(подтяни штаны, фломастер смой!)
к хари-хари-кришне, хари-хари-раме,
незнакомой улицей - домой.

2003.

***

За хорошее поведенье
год за годом на День Рожденья
неврастеник дядя Кирилл
книжку толстую мне дарил -
в темносиней обложке с медным
ликом Барда, зело надменным,
“внемли, сыне, моим речам”,
говорившим мне по ночам.

И смеялся дядя, приблизив
взгляд в очках, качал головой:
“Ваш ребенок - вылитый Изя.”
Точно - Изя. Только живой.

Соскребали добавку ложки,
рюмки чокались пур-ле-фам.
Но глядел в пустоту с обложки
непрочитанный корифан,
будто знал, что пора на выход
в мир и в люди, которых нет,
наугад отличать живых от
оживающих в каждом сне,
где катарсис сродни катару,
в слове “адрес” есть корень “ад”;
в будний день сдают стеклотару
ветераны всех илиад.

2003.

***

В. Певзнеру

Свиданий наших с психотерапевтом
еженедельно празднуются дни,
и платежи за тет-а-тет с отпетым
специалистом - податям сродни.

Он примет нас, увечных подопечных,
отметит улучшенье и т.д.
Но ночь придет, и снова эмдепешник
из эм уходит в длительное де.

Такая тема. Намертво продуты
домашние пространства декабря.
На год вперед закуплены продукты.
Укус цеце не ввергнет дикаря
в опасный сон. Бывалому медбрату
все легче бальзамировать тела.

Так улыбнись, как нам и вправду
не достает лишь света и тепла.
Как будто прав фрейдист наш, и неловко
из де обратно возвращаться в эм,
когда опять идет за нами ломка,
как сумасшедший с ворохом поэм.

2003.

***

Средь немытых вилок и тарелок
путь домой находишь наугад.
Шесть часов. Вечерний циркуль стрелок,
тикая, садится на шпагат.

Время сникнуть, время сгинуть вовсе,
свой обед, не разогревши, съесть
время есть, и в гусеничном ворсе
пледа мерзнуть - тоже время есть.

Но не время у лихого беса
философской внятности просить,
потому что жизнь - не только бегство,
потому что стоит погасить
искру, как опять по коридорам
дед-уборщик примется мести
пепел сигарет твоих, в котором
вряд ли Феникс вздумает расти.

2003.

***

Когда причаливают лодку харонову
к крутому берегу Восточной реки,
и грузят ту или иную херовину,
бычки за уши заложив, моряки,
психоделичный дядя, спешившись с велика,
с другого берега им машет рукой
и смотрит, как выносят шлюпки из эллинга.
И густо фабрики дымят за рекой.

Сентябрьским утром взгляд, от ветра слезящийся,
он устремит туда, где пристань и шлюз,
и напевает не лишенный изящества,
еще с Вудстока им запомненый блюз

о том, как много нужно этого самого
для просветленья в мозгах, а для души
одна любовь нужна и музыка, заново
в ушах звенящяя и горсть анаши.

Так напевает он, и в образе Хендрикса
уже является Харон мужику.
В предверьи ада речка движется, пенится,
любовь и музыка стоят на чеку.

2003.

В редакционный портфель "cтетоскоп-aesthetoscope"
На страницу журнала "Стетоскоп"
На главную страницу