Татьяна Балутина
Скоро будет Рождество, скоро будет праздник
В этот раз мы не нашли кельи отца Алексея и вышли через небольшую дверь в стене к озеру. Стальная поверхность огромной чаши недобро сверкнула, мощные камни, подпирая берег, оставили узкий проход к воде, старинные деревья склонились, цепляясь из последних сил за узкую полоску земли. Их вывороченные узловатые корни набрякли и, отшлифованные водой, стали скользкими и неуютными. Поежившись на холодном ветру и побродив без всякого энтузиазма по берегу, мы пошли обратно к машине.
Из песни слов не выкинешь и, что не говори, мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Однако эпический размах более дорог сердцу простого советского человека, нежели куплетно-припевный куцый жанр. Он силится остановить мгновение, которое почему-то кажется ему гигантской пропастью между здравым смыслом его предков и новомодной амнезией. Так вырастает на ровной плоскости провощенного картона ломаный силуэт из разновеликих спичечных коробков с вертикалями запаленных факелов, распространяющих буро-серый дым. Поднимаясь вверх и в стороны, дым ровным слоем ложится на смоченное дождем небо. Лист стали, согнутый вдвое, дополняет нехватающие плоскости пейзажа эпохи социалистического реализма. Городу нет двух тысяч лет и, может быть, поэтому облака над ним не плывут, а стоят неподвижно, как солдаты на параде 7 ноября. И бедное солнце греет, но не светит, а вода льется, но не утоляет жажду. "Зачем же вы тогда прикатили сюда на своем мерсе, побитом молью и истоптанном вашей паршивой собакой. У нас, между прочим, такие только на запчасти идут". - "Не за чем, грубиян, а за кем." За одним таким человечком, без которого ты бы так и остался бы городом-призраком, этаким Вагнеровским голландцем, и летел бы себе, скользя неизвестно по какой параллели или меридиане. Он спел тебя, когда ты еще был не более булавочной головки на зеленом полотне а твоя великая Шексна - синей короткой линией, неуверенно пересекающей точку города. Не было в ней ни скорости, ни виражей, ни мощи. Не говоря уже о тебе, почти сто лет клюющем за неимением другой героической печени свою. Он ловко соткал ковер из трав, лоскутов полотна, гнутой старинной меди, потемневшего от времени дерева, глиняных свистулек, гитарных струн, конфет и долек мандарина. Цепким взмахом руки он приводил в движение колесо ярмарочной шарманки, и ты увеличивался и оживал. Становились видны улицы, дома, кухни, лица людей. Я слышала их песни, секреты, смех. Ты жил и прорастал в меня, ты влюблял меня в свою древнюю упругую землю. И я узнала тебя, как только началось это отвратительное, исковерканное, заплатанное шоссе, как только потянулись вдоль проселочных дорог брошенные покосившиеся срубы и как только мелькнула на пригорке резная главка деревенской церкви.
