Юрий Проскуряков
Пабло Пикассо русской провинции. Эскизный портрет
творчества Владимира Солянова
О чем он
вспоминает, проходя по горбатой прибрежной улице? Сквозь просветы домов
поблескивает своим суровым серебром выпуклая вода великой реки, которую
перекрывает серое здание ортопедического института. Когда-то на этом
месте стояла красивая церковь. Отчий дом чудом уцелел в ходе бесконечных
преобразований. Тяжелая чугунная вязь балконной решетки, стертые ступени
вниз в полуподвал, из шехтелевой тьмы которого, кажется, вот-вот выйдет,
привычно прихрамывая, его мать и заторопится по своим почтальонным делам
с тяжеленной сумкой через хрупкое, кажущееся девичьим плечо. Матери давно
нет. Тень мысли мелькнула и прошла, подобно трепетному образу в туманном
саратовском саду на светящейся утренним тонким полумраком картине Борисова-Мусатова.
Русская провинция
до краев наполнена метафизикой несбывшегося. Отсюда ближе Париж, но не
настоящий, реальный Париж, а мечтательный, выдуманный ссыльным историком
Костомаровым или гимназистом Данилкой на гимназической перемене, поделившимся
бутербродом и перекинувшимся словом с мальчиком Коленькой. У одного мальчика
фамилия была Мордовцев, у другого Чернышевский. Улицу эту, Большую Сергиевскую,
названную так по той самой, виртуальной теперь, церкви, революционные пролетарии
так и назвали Чернышевской.
Контрасты на
каждом шагу. На другом конце этой улицы, где заканчивается метафизически
неуловимый город и начинаются заводы и хрущобы великих пятилеток, под роскошными
стенами новых русских особняков притулилась к бетонной стене городского
парка культуры и отдыха старинная голубятня во дворе избы-развалюхи, с
покатым, как из песни Высоцкого, полом и низким приплюснутым потолком.
Я тихо стучу в подслеповатое окно, как будто выплеснутое из рассказа Даниила
Андреева. Снова стучу и снова. Наконец занавеска уходит в сторону и появляются
его пронзительные глаза мученика за искусство, не умеющего изменять музам.
- "Заходите, заходите. Как я рад. Уже давно мне с кем-нибудь побеседовать".
Художники между
собой называют эту школу живописи французской. Хотя это условно. Но так
даже лучше, чтобы не перепутать с поволжскими немцами, с музыкой Шнитке,
с "иными берегами". Некоторые аборигены и до сей поры носят в пятой графе
условное название "француз" или "голландец", если,
конечно, паспорт на новый не поменяли.
Бунтарский
дух с детства был чертой его характера и так и остался с ним, русским мальчуганом,
по какой-то иронии судьбы ставшим безумно похожим на покойного гения сцены
Иннокентия Смоктуновского, с такой же роскошной артистичностью, но более
камерного и кряжистого, как утес на хвалынском волжском берегу. В юности
он был спорщиком, о чем жалел в зрелости. Стал молчалив, слова не вытянешь.
Вот как он вспоминает свои послевоенные студенческие годы в стенах Таллинского
художественного института:
"Лишь
чувство правоты помогло мне не сломиться и закончить институт не худшим
образом.
Споры, конечно,
не выходили за рамки моих конкурсных ученических проблем, и я скорее защищался,
чем что-то доказывал. Приводя ниже те или другие примеры, у меня в мыслях
нет говорить о какой-то проявленной ко мне несправедливости, это утратило
и смысл и мой интерес, но хочется вспомнить людей, с которыми прошла часть
жизни, иногда в конфликтной с ними ситуации, где, скорее всего, был не
прав я сам. Все разные и каждый по-своему неповторим, у каждого своя политическая
история. За какие-то 5 лет политический строй в Эстонии сменился трижды.
На буржуазную свободу в искусстве наступал соцреализм. Разве в этом месиве
несовместимостей могла быть хоть какая-то действенная программа художественного
образования? Какая - я не знал, но видел, что нет никакой. У мольберта
мы простаивали по 6-8 часов в день. Постановки писали месяцами. Живопись
ала-прима была единственным учебным методом, который противоречил даже
количеству отведенного времени. Когда я попытался применить системный метод
старых мастеров, профессор стал препятствовать этому. Вот так возникли
далеко идущие конфликты".
