Мирослав ВАЛЕК
Из сборника «Четыре книги беспокойства»
Перевод со словацкого Рафаэля Левчина
Из сборника «БЕСПОКОЙСТВО»
РАССКАЗ С ОСОЙ
Повернули его лицом к стене, чтобы поразмыслил.
На ответ ровно десять минут, как на экзамене.
В воздухе оса,
билась о стекло,
жужжала, как старинный моноплан,
билась, падала,
казалось, будто кто-то стучит ногтем по стеклу,
вызывая из соседней комнаты кого-то
выпить рюмку коньяка или просто поболтать
с вечно одинаковым зачином:
"Ручаюсь, коллега, этот анекдотец вы ещё не слышали..."
А потом чиханье и смех,
от которого дом звенел,
как при чистке цепей.
Шло распаренное лето,
время двигалось невероятно медленно,
оса налетала на стекло, падала,
при каждом падении покидал её кто-нибудь из экипажа,
истерически взвыла за окнами "Скорая помощь",
ускорился отцвет одуванчиков,
и на полу парашют рядом с парашютом.
Началось время дозревания табака и убывания вод,
воздух желтел, и оса была тёмно-жёлтая, глупая.
Но кто же способен учесть, что прозрачное это стекло
в то же время непробиваемо?
Кто, занося ногу, чтобы шагнуть,
мысленно прикидывает обратный ход?
Это было бы странно,
как если бы дом сошёл с места и погнался за вами.
Впрочем, чего только не бывает...
"Дорогие мои, - сказал, поднимая стакан, - поскольку война есть не что иное, как поэзия жизни, а мы все, стало быть, служители музы, прочту вам забавный стишок. Обхохочетесь. Итак:
Не говорите это никому.
Открыл я тайну,
сгубившую семь жён Синей Бороды.
Могу сварганить солнце
из апельсина, брошенного в воздух,
по аромату ветра узнаю
вкус поцелуев женщин в тех краях, откуда он примчался.
Не говорите это никому.
Валинки поцелуи всех вкуснее -
ванилью пахнут.
Валинка - белошвейка в нашем городе.
Бедная, но честная.
Шьёт с каждым,
но это должна быть любовь, звенящая чистым золотом.
Любовь, которая не звенит, строго карается!
Этот стишок нашли в кармане студента, которого... а поскольку - между нами говоря, не случайно - имена совпадали, то я ей стишок тотчас послал". Потом, будучи немного философом, добавил: "Но по секрету вам скажу - лишь только я изучил её душу поглубже, дал ей имя "Оса". О, у этой Осочки была не только точёная талия, но и отточенный язычок - впрочем, кроме массы и других достоинств... например, кроме - придвиньтесь поближе -
и кроме
и кроме
и кроме
это все так, но то главное. Как видите, жизнь сложна и точна, как часы, но не исключает возможности неожиданных совпадений, случайностей и встреч. На этом закругляюсь, приятного аппетита!
Выпьем!".
В определённых ситуациях поверит человек
в способность воды говорить по-древнееврейски,
как и в другие, ещё более удивительные вещи.
Но тот, кто никогда не видел
грустную плакучую иву, сморкающуюся в носовой платок,
не поверит
и в возможность ночного полёта деревьев.
С чего бы я верил, если б не видел?
А кто видел светящийся корень в могиле
электромонтёра или тьму в своей сосбственной? Кто?
Кто?
Кто?
Лицом к стене поставленный, он-то видел:
осу - остался один, -
осу, - наконец, пролетела сквозь сжалившееся стекло,
оставив в награду ему свои кольца
фальшивого золота,
исчезающие, как круги на воде.
А дальше? Мог бы и рассказать.
Мог бы всё рассказать. Но нет.
Повернули его лицом к стене, чтобы поразмыслил.
На ответ ровно десять минут, как на экзамене.
Молчал, осознавая: "Мне не повезло".
Повернуться бы, вскрикнуть:
"Простите, мне не повезло!
Позвольте потянуть другой билет!".
Но не было другого билета.
Была лишь тишина, такая, что услышал,
как миганьем глаза в голове раскачался колокол.
Ему не повезло!
Ему не повезло!
Ему не повезло!
Не было другого билета,
был только этот.
А первые четыре минуты уже прошли.
Повернули его лицом к стене, как вещь.
В парке тотчас запахли азалии,
как-то слишком рано взошёл огромный месяц,
женщины выходили из зелёных ворот,
розовыми пальчиками застегивая блузки,
каблучками стуча по каменным черепам,
улица звучала, как большой ксилофон,
пахло в ней асидолом и молоком,
в кинотеатрах шёл многосерийный боевик,
в котором знаменитый Тео Линген в роли камердинера
соблазнял прекрасную баронессу...
Совершенно случайно в перерыве он увидел знакомую блондинку, на которую уж давно заглядывался! Перегибалась в талии, как оса, смеялась и восклицала:
"Ой, не выдержу!"
"Ой, с ума сойду!"
"Ой, умру!"
Заявил ей, вдохновлённый фильмом: "Умру с вами, красавица, будь что будет!" "Что?! - воскликнула она. - Поглядитесь дома в зеркало, сударь!".
Повернули его к стене, как зеркало,
как поворачивают зеркало в дурную минуту,
когда нам не хочется видеть собственное лицо,
когда видеть лицо своё неизбежно чуть ли не так же,
как позвонить вечером в собственную квартиру
и спросить: "Извините, пожалуйста, господин Вальтер Крист дома?" -
и услышать, как господин Вальтер Крист отвечает:
"Это ошибка, не знаю такого,
Вальтер Крист в этом доме никогда не бывал...".
Так что лучше бы отвернуться,
выйти из себя,
отступить,
затеряться в толпе,
во главе которой мальчик с яблоком
и в хвосте которой мужчина -
вкус того яблока доныне на языке -
ждёт, когда через плечо к нему нагнётся смерть:
"Лейтенант Вальтер Крист! Осталась минута!".
"Вас понял!
...Выше голову!
Подтянись!
Осталась минута!".
Но его минута ещё не прошла, хотя эти слова расслышал очень ясно. А того, другого, ему и вправду жаль. Не враг ему и не хотел бы его смерти. Каждая смерть, в сущности, нелепа. Всё равно его карта бита, его загнали в угол. Не может не наблюдать свою толпу. Все его лица разбежались и обращены к нему с немым укором. Итак, пусть заговорит. Пусть его заставят. Чудесный вечер какой. Воздух точно мёд. Осталась минута.
Повернули его к стене, чтобы поразмыслил.
Повернули его к стене, как вещь.
Повернули его к стене, как зеркало.
О, грустный сумрак повёрнутых вещей,
чья душа одномерна -
как нужны им глаза человека!
Сам смотрелся в себя,
сам себя отражал.
Исчезающий в пространстве огонёк лета,
дрожащее дыхание свечей,
но тут же и смех сумасшедшего города,
о который разбилось, как фарфор,
знакомое женское сопрано
(возможно, её допрашивают именно в эту минуту
по этому же вопросу):
"Ой, не выдержу!"
"Ой, с ума сойду!"
"Ой, умру!"
Вспоминается: гнусный вечер. Ночь распухала, как жаба. Вышли из кино. Смеялись. Но она была совсем чужая. Их ждал чёрный "оппель-капитан". "Взгляни, он чином выше меня, а мне подчиняется."
Ответила: "Счастливчик!" - и задёрнула занавески: "Делай, что хочешь! Уже давно люблю его! И, возможно, он со мной уже миллион раз спал. И, возможно, ещё будет, как знать. Скука. Спим. Падаем с ног".
Закрыл глаза, словно засыпая. Показалось ему, будто рядом с ним сидит бог. Козырнул ему и сказал: "Прикажи сжечь, будто и не было - приснился!". Бог улыбнулся и погрозил перстом: "Вальтер, Вальтер, будь к нему строже!".
Был. Но дал ему возможность самому решиться. Лишь секунду колебался, представ перед ним там. Потом поднял глаза к небу: "Вас понял, мой генерал".
Да, смерть.
Произнесённая одним духом, как пословица.
Да, смерть - на что похожа она?
К чему снисходительна?
Снисходительна смерть к дележу хлеба,
к точению ножей
и к завываниям памяти в бесконечных ночах.
Смерть похожа сама на себя,
смерть неподвижна,
как закат солнца,
смерть напрасна,
как пловец под водой и его восхитительный профиль!
"Чудесный вечер!
И воздух - просто мёд!"
"Отвечай немедленно
и не вздумай врать!"
"Ручаюсь, коллега, вы этот анекдотец еще не слыхали!"
"Будто ногтем по стеклу..."
"Совершенно случайно, совершенно случайно!"
Становись лицом к стене!
Не будь ко мне недоброй!
Ах, как ты бледна!
Словно падает в тебе снег
и лёд.
Болезнь? Нет!
Это просто оса, это кольца её!
Одно из них стиснуло сердце мое!
Воздух - мёд!
Огонь!
Оса!
Ты затмила мне свет -
танцы, кольца -
фальшивое золото.
Его смерть подобна клубку нитей.
Хватит ли терпенья размотать?
Кто там, в зазеркалье?
Мама, мама, ты?
У меня под ногтем твоя игла,
мама, вечно дереву во мне пылать!
Моросит. Заплаканное небо -
точно очи сироты.
Его смерть подобна клубку нитей.
Исчезающий в пространстве огонёк лета,
кольцо на сердце.
Торопился, словно ещё жил.
Небо смотрит мимо, как дебил.
Сел.
Свесил ноги в чёрный провал,
кончик нити привязал
к краю света!
Исчезаюший в пространстве
огонёк лета.
На
страницу 39-го номера журнала "Стетоскоп"
