АЕ. Ну, а если, - скажет он, - прекрасный горшок наполнить и варить в нем прекрасную кашу, какой уполовник к нему больше подойдет: из золота или из смоковницы? Что мы ответим ему? Который из двух уполовников больше подходит к горшку и к каше? Не очевидно ли, что из смоковницы? Ведь он придает каше приятный запах, а вместе с тем, друг мой, он не разобьет горшка, не вывалит каши, не потушит огня и не оставит без кушанья тех, кто собирается угощаться. А золотым уполовником мы наверняка наделаем бед, так что, мне кажется, нам надо ответить, что уполовник из смоковницы подходит к горшку и к каше больше, чем золотой, если только ты не скажешь иначе.
Гиппий. Подходит-то он, пожалуй, больше, Александр, но только я не стал бы разговаривать с человеком, задающим такие вопросы.
АЕ. И правильно, друг мой. Действительно, тебе, прекрасно одетому, прекрасно обутому, прославленному своей мудростью, не подобает забивать себе голову подобными выражениями. А вот мне совсем не противно общение с этим человеком. Поэтому поучи меня и ради меня ответь. Ведь раз смоковничный уполовник подходит больше, чем золотой, - скажет тот человек, - не будет ли именно он прекраснее, если мы согласимся, что подходящее прекраснее, чем неподходящее? Согласимся ли мы, Гиппий, что смоковничный уполовник прекраснее золотого?
Гиппий. Если хочешь, отвечай ему так.
Однажды принес художник картину заимодавцу, чтобы получить под нее ссуду. Заимодавец отсутствовал, но оставшийся за него мальчик восхитился картиной и выдал за нее художнику большую сумму. Вернулся хозяин, в гневе услышал о случившемся и закричал: "Сумасшедший, ты дал столько денег за какую-то капусту, никогда не увижу моих денег более". И, обозленный, выгнал мальчика и забросил в угол картину, а на ней была действительно капуста и бабочки. Кончилось время залога, и художник принес взятую сумму, требуя картину обратно. Но осмотрев картину, он отказался принять ее, сказав: “Это не моя картина, на ней была капуста и бабочки, а на этой одна лишь капуста”. Заимодавец в ужасе заметил, что бабочки, действительно, исчезли. В конце концов, художник сказал ему: “Ты прогнал мальчика, оказавшего мне услугу. Но только он может помочь тебе в твоем затруднении. Найди его и попроси”. Мальчик был найден и сказал хозяину: “Искусство этого художника так высоко, что во всех его произведениях заключены все законы природы. Картина была принята нами летом, теперь же зима: бабочки не могут жить без тепла и солнца. Поставьте картину у огня и тепло поможет возродиться бабочкам”. Так и случилось, у благодетельного пламени бабочки вновь ожили и опять окружили капусту. Настолько искусство этого художника было совершенно. Мальчик же был принят обратно и сделался великим и полезным человеком, ибо дух его мог проникнуть в прекрасные тайны искусства.
Человек слишком часто не знает, с чем имеет дело – с сосудом, в котором пустота, или с огнем, пылающим в сосуде. Говоря о некоем человеке, имеющем невзрачное, жалкое тело, говорят, что он обладает "чисто духовной красотой", а тело у него некрасивое. Это утверждение неточно выражает истину, поскольку все положительное внутреннее приобретает характер красоты не иначе, как в связи с телесным воплощением. Не бывает духовной красоты, бывает духовно-телесная красота. Если же у человека в жалком теле живет высокий дух, то мы имеем дело со сложным целым: духовно-биологический аспект некрасив, но в моменты вдохновения, деятельной любви, выражение глаз этого человека, улыбка, движения, чувственно выражающие соответствующую духовность, будут представлять духовно-телесную красоту. Поистине, обязанность наша вводить прекрасное во всем и всюду; это трудно иногда, но все же возможно.
Есть просто разные вещи. Очень может статься, что недобрый человек просто не может быть прекрасным. Он может быть физически привлекательным, красивым, с правильными чертами лица, он даже может обладать определенным обаянием (пусть даже и отрицательным) - но что же в нем прекрасного?
- Сократ, а что такое прекрасное?
- Это когда можно выпить, закусить и переспать с красивой рабыней...
В пустыне Монголии, в Центральной Гоби, на переходе мы слышали, как наш провожатай-монгол поет прекрасную песнь. Добравшись до стойбища, мы попросили его спеть ее нам, но он отказался: “Невозможно, эта песнь лишь для пустыни”. Так прекрасная душа ведает, что Бог непосредственно наличествует в ее духе и сердце, но ее беда и вина заключается в том, что она отказывается от волевого участия в борьбе со злом, ибо вечно живет в страхе, боясь запятнать великолепие своего внутреннего поступками и наличным бытием и, стремясь сохранить чистоту своего сердца, избегает соприкосновения с действительностью. Единственное действие, на которое она способна, это созерцание собственной божественности, а также страстное томление по добру, в конце концов истлевающее внутри себя и исчезающее как аморфное испарение, которое расплывается в воздухе. Так рождается искусство.
Художник есть художник только в силу своего обостренного чувства красоты, доставляющего ему экстатический восторг, но в то же время включающий в себя или подразумевающий равно обостренное и мучительное чувство диспропорции, безобразия. Античные скульпторы и поэты превозносили красоту человеческого тела, в Средние века чрезмерная физическая привлекательность часто влекла за собой обвинения в сговоре с дьяволом и костер. Художники Возрождения вновь установили культ прекрасного. Художник воплощает определенную концепцию прекрасного в законченный, емкий шедевр. Но есть еще и экзистенциальная потребность в самом процессе творчества, когда творчество становится аналогичным дыханию, биению сердца, работе всей личности. Художники, воодушевленные такого рода потребностью, обычно порождают ширпортреб. Это не та или иная мера таланта: есть бездарные художники шедевра и великие художники от творчества, и наоборот. Так, Флобер - литератор шедевра, Бальзак - литератор от творчества, Тургенев - литератор шедевра, Достоевский - литератор от творчества, Микеланджело, Ван Гог, Рубенс и Делакруа - в высшей степени художники ширпотреба.
И в конце концов, несложно прийти к выводу, что понятие красоты представляет собою не более, чем образец мертвой абстракции.
Фотографии автора,
Санкт-
Петербург,
лето,
2002 год